– Ты нам ни для чего не нужен, – передавал он издали, уменьшаясь среди звезд, и вокруг него лохматым гало [171] распухали эмоты снисходительного веселья. – Возвращайся к себе, к играм в Фергюсона и к своей бесценной индвидуальности.
Падая, Гжесь пробивал все более глубокие уровни сна. Он миновал спутники из ацтекских пирамид, на которых покемоны приносили в жертву наполовину разобранных мехов, миновал облака из бульона дикой РНК, в которых Зевс-Чо безумствовал с молниями, с демоническим смехом призывая к жизни многотысячные генеалогии чудовищ – а Гжесь падал дальше в потоках грозового дождя вместе с этими чудовищами. Наконец, пробив последний слой облаков, он вывалился в яркий свет, в день, в другой сон, сон нынешний, в почти безоблачную лазурь над континентом цвета охры, в маняще распростертую Африку, в эбеновые объятия госпожи Спиро.
– На самом деле ты ни для чего нам не нужен.
– Тогда почему бы тебе не оставить меня в покое?
– Потому что ты мне нравишься. Мои дети тебя любят. Им будет тебя недоставать.
Гжесь может лишь язвительно рассмеяться. Эмот страшен и безжалостен: аксолотль, ускользающий от шприца с гормонами.
«Аль-аср» подходит к краю обрыва и смотрит в пропасть. Карминовое яйцо его головы превращается в продолговатую морду амбистомы. Выпученные глаза застывшего в развитии земноводного меряют взглядом освещенный солнцем бескрайний континент смерти и сна.
– Мика, Флоки и Слоки, Дедек, Филимонка – все позволили себя векторизировать в один миг, и никто даже не попрощался. Любят меня? Я для них мебель, шкаф с вакуумными лампами, старый писюк и надувная кукла. Может, тебе и нравится этот потертый обшарпанный комп, но станешь ли ты говорить компу «здравствуй», «до свидания»?
– Они ведь не ушли. Не видишь их? Не чувствуешь?
И госпожа Спиро достает из погасшего костра обгоревшую руку «Шмитта-4», после чего за минуту совершает чудо райского творения: разделяет металлолом на составные части, сплетает их вместе с ветками, травой, обугленными щепками из костра, костями съеденного ночью грызуна, вырывает откуда-то из-под собственных ребер часовую пружину и тоже встраивает ее в новую куколку, и еще немного песка, немного воды, и поцелуй деревянных губ госпожи Спиро – и вот уже людак-неживорожденный стоит на двух копытцах, дергает шипастой головкой, подскакивает, будто Дедек, на правой, левой, правой ноге, излучает теплый разноцветный эмот и резво марширует к Гжесю.
Который, повинуясь рефлексу неприкрытого ужаса, отскакивает прочь и падает в пропасть.
После удара о первый скальный уступ он теряет непрерывность реестра и возвращается в себя – в машину – лишь в самом низу, у подножия обрыва. «Аль-аср» внутренне восстанавливается, но пройдет еще несколько часов, прежде чем игуарте сможет снова встать на ноги. Побитый и помятый, он ничем теперь не напоминает восточное творение трансформеров Аллаха – всего лишь обычная груда цветного металлолома.
Поблескивающая в ней карминовая морда амбистомы немо таращится на две черные фигурки над зазубренным краем утеса: тотемический силуэт госпожи Спиро и рядом с ней, поменьше – фигура людака.
Матерница сюда не достает, Гжесь выпал за границы Рая – госпоже Спиро приходится наклоняться и прилагать немало усилий, чтобы ее слова достигли «Аль-асра».
– Вернись, вернись, вернись!
«Зачем? – ответил бы он. – Зачем, зачем? Я ни для чего тебе не нужен. Никому ни для чего не нужен».
– Вернись, в Раю тебе не обязательно быть кому-то нужным, не ради этого мы живем, разве Адам и Ева были созданы для чьих-то потребностей, для каких-то задач, нет, они были созданы, чтобы жить, вернись, вернись, живи.
«Ты не хочешь меня отпускать, потому что боишься, что я кончу как другие, айэсованные читами команды „Уралочка“, – Аркон, Фергюсон, семьдесят копий Переса – всех поглотила одна и та же пустота, сон, не сон, Долина Тени Смерти».
– Вернись, дети так тебя любят!
«Нет. Сам сам сам я должен сам».
Иначе никак. Госпожа Спиро, несмотря ни на что, пошлет за ним своих детей, Гжесь не может просто так валяться у врат Рая. К заходу солнца он наконец встает на ноги. Огни Сан-Франциско указывают ему дорогу. Он сильно хромает, лишившись всех своих округлостей и гладкостей, не для него больше блеск стеклянного кармина, он хромает, и через сто шагов у него отваливается правое предплечье. Мост Золотые Ворота стоит над пустыней, как трамплин к полной Луне, утомленные жизнью аксолотли скачут с него в бурное течение каменной реки.
Зов госпожи Спиро рвется и ломается, это предел ее возможностей.
– От чего ты бежишь? Чего ищешь? Человека? В самом деле? Признайся, передо мной ты можешь признаться – больше всего пугает тебя тихая возможность, что по сути ничего, ничего, ничего не изменилось. Что нет никакой разницы – несмотря на все айэсы, трансформации, мехи и раздолбанные эпигенетики с эпикультурами – и есть лишь голая правда существования: железо звенит о железо, эхо пустого металлолома под небом бесконечности. Тебе не сбежать, от этого не убежишь.
Металлолом шатается, падает, встает, бредет дальше в сон и пустыню. Это не может быть правдой, он помнит, хотя не может назвать, но помнит эту разницу, он уверен, что безвозвратно чего-то лишился. Чего? Чего?
– Нет никакой разницы, милый, нет никакой разницы…
Мутные глаза амбистомы блуждают по горизонту. Все колышется, пустыня – единственная константа. На римской мостовой он упал, потеряв обшивку на спине: что-то отказывает в батареях игуарте. Приходится ждать рассвета, напиться солнца; лишь тогда он поднимается на более высокую энергетическую кривую и идет дальше.
И снова нога за ногу, хромая, через Гренады, Готэмы, Нессусы, безлюдные и мертвые, через Флоренции и Шанхаи, через высохшие Саргассовы моря с миллионами кораблей воды, воздуха, земли и вакуума. Шагомеры показывают абсурдные числа. Он уже добрался бы до другого конца континента. Достигнув линии сломанных солнечно-ветряных электростанций, он падает под белым столбом, будто под торчащим из-под потрескавшейся земли клыком доисторического дракона, клыком, ребром или когтем, который днем скребет небесную лазурь, а ночью выковыривает новые кратеры в диске Луны. Что-то серьезно отказывает в батареях игуарте, они не держат энергию ночью и не заряжаются полностью, ремонтные системы тоже не справляются, в этой развалине осталось лишь столько сил, чтобы поддерживать работу процессора; каждое движение железяки – одной мыслью меньше. И потому он больше не двигается. Опершись об отшлифованную до кристального блеска кость древнего зверя, он улегся напротив раскидистого алтаря Африки. Машина неумолимо теряет силы, энтропия подгрызает производительность подсистем, и выхода не остается, приходится постепенно спускаться на все более низкие энергетические профили, замедляться и охлаждаться. Он перестал замечать смену дней, порой перескакивая через целые периоды солнца и темноты. Его попеременно накрывают сезоны убийственного пекла и муссонных дождей. Дюны мелкозернистого песка то подступают к груди, то осыпаются с неподвижных конечностей. Вращение небосклона тоже ускорилось, Знаки Зодиака и Знаки Харда мчатся будто на молитвенном барабане. Между ними вспыхивают все новые искорки, Розетты и не-Розетты, радиотелескопы, поселения, солнечные зеркала, орбитальные лифты и ускорители частиц, он мог бы начать задумываться, что там строится в космосе, но после таких мыслей ему потребовался бы год летаргии, и потому он ни о чем не думает, лишь позволяет обтекать себя потоку времени, потоку сна, потоку технологии, потоку природы, тоже уже не в силах их отличить, лучистые метрополии уступают место столь же эффектным катаклизмам, извержениям вулканов, падениям метеоритов, маршам многоногих молний, пожарам и наводнениям, потом наступают вторжения разноцветной Жизни, пустыни зарастают все более странной флорой и матерницами, металлическими травами, стадами бродячих цветов, бумажными лесами эозинового фотосинтеза, джунглями из манги, в которых похожие на колибри ангелочки с фрактальными крылышками охотятся с минитрезубцами и гарпунами, они облепили сидящий под драконьим ребром металлолом, колют его и тычут, сокрушая последнюю карминовую броню головы и груди, потом наступает пора Жизни Миядзаки, и равниной завладевают рои несмелых эльфов, тянутся шествия ками и богов, а среди низких туч движутся армады деревянных воздушных кораблей, потом снова пустыня, бесплодная земля и мертвые фатаморганы, потом вновь движение самооживленной материи, камни говорят с дюнами, дюны шепчут Луне, песок скручивается в торнадо, башни, термитники и поэтические биомехи, неземные барочные пейзажи Земли без жизни, тем временем не остается энергии даже на удивление, столь быстро проносятся векторы, природы, сны и цивилизации, 200К, 300К, миллион дней после Погибели, и новый день, и 5М, 10М, и никто наверняка уже не помнит Погибели, никто наверняка уже не помнит человека, не хватает сил и ресурсов на эту память, впрочем, стоит ли, не стоит, на самом деле нет никакой разницы, нет никакой разницы, ты знаешь это с абсолютной уверенностью, only hardware remains [172]. 100М, 200М, 300М, бьют радостные часы пустоты, а в потрескавшихся объективах проржавевшего меха восходят и заходят галактики и вселенные.
